Антон Туркул БАКЛАЖКИ
Знают все, как плечом к плечу с офицером и солдатом ходили в атаки в наших цепях гимназисты, реалисты, кадеты — дети Добровольческой армии. В строю шли вместе в огонь офицеры, студенты, солдаты из пленных красноармейцев и дети-добровольцы.
Мальчики-добровольцы, о ком я попытаюсь рассказать, может быть, самое нежное, прекрасное и горестное, что есть в образе Белой Армии. К таким добровольцам я всегда присматривался с чувством жалости и немого стыда. Никого не было жаль так, как их, и за всех было стыдно, что такие мальчуганы обречены с нами кровопролитию и страданиям. Кромешная Россия бросила в огонь и детей. Это было как жертвоприношение.
Подростки, дети русской интеллигенции, всюду поголовно отзывались на наш призыв. Я помню, как, например, в Мариуполе к нам в строй пришли почти полностью все старшие классы местных гимназий и училищ. Они убегали к нам от матерей и отцов. Они уходили за нами, когда мы оставляли города. Кадеты пробирались к нам со всей России.
Русская юность без сомнения отдала Белой Армии всю свою любовь, и сама Добровольческая армия есть прекрасный образ юности русской, восставшей за Россию.
Мальчуганы умудрялись протискиваться к нам сквозь фронты. Они добирались до кубанских степей из Москвы, Петербурга, Киева, Иркутска, Варшавы.
Сколько раз приходилось опрашивать таких побродяжек, загоревших оборвышей в пыльных стоптанных башмаках, исхудавших белозубых мальчишек! Они все желали поступить добровольцами, называли своих родных, город, гимназию или корпус, где учились.
— А сколько тебе лет? — Восемнадцать, — выпаливает пришлый, хотя сам, что называется, от горшка три вершка. Только головой покачаешь.
Мальчуган, видя, что ему не верят, утрет обезьяньей лапкой грязный пот со щеки, переминается с ноги на ногу.
— Семнадцать, господин полковник. — Нет, не ври.
Так доходило до четырнадцати. Все кадеты, как сговорившись, объявляли, что им по семнадцать.
— Но почему же ты такой маленький? — спросишь иной раз такого орла. — А у нас рослых в семье нет. Мы такие малорослые.
Конечно, в строю приходилось быть суровым. Но с такой нестерпимой жалостью посмотришь иногда на солдатенка во все четырнадцать лет, который стоит за что-нибудь под винтовкой, сушит штык, как у нас говорилось. Или как внезапно падало сердце, когда заметишь в огне, в самой жаре, побледневшее ребяческое лицо с расширенными глазами. Кажется, ни одна потеря не била так по душе, как неведомый убитый мальчик, раскидавший руки в пыльной траве. Далеко откатилась малиновая дроздовская фуражка, легла пропотевшим донышком вверх.
Мальчуганы были как наши младшие братья. Часто они и были младшими в наших семьях. Но строй есть строй. Я вспоминаю, как наш полк подходил боевым строем к селу Торговому. С хутора Капустина, что правее железной дороги, загремела стрельба.
Четвертая донская сотня Второго конного Офицерского полка, шедшего впереди, бросилась на хутор в атаку. Внезапно навстречу донцам поднялось огромное облако пыли. По-видимому, встречной атакой поднеслись красные.
Когда серая мгла рассеялась слегка, мы увидели, что в пыли скачут на нас причудливые горбатые тени. Это от стрельбы и огня бежали с хутора верблюды. Долговязую верблюжью силу мы переловили.
Четвертая сотня ворвалась в хутор. Красных выбили. К Капустину подтянулся весь полк.
Быстрая река мчалась за хутором. За нею полегли красные.
Девятая рота полковника Двигубского кинулась атаковать деревянный пешеходный мост. Красные из-за реки атаку отбили. Рота у моста залегла под пулеметным огнем. Стонали раненые, воздух сухо гремел от огня. Весь полк лег цепями вдоль речного берега. Бой разгорался.
День был свирепый, жаркий. Люди в цепях задыхались от духоты. Моя вторая рота была в резерве. У нас, на счастье, была прохлада и тень. Мы стояли под стеной огромного кирпичного сарая.
В сарай первая батарея вкатила полевое орудие, в стене пробили брешь, и наша пушка открыла по красным пулеметам беглый огонь.
Красные пушку заметили, сосредоточили огонь на сарае. Все артиллеристы и начальник орудия полковник Протасович были переранены, на их удачу, легко. Такой поединок длился, я думаю, несколько часов. Сарай гудел, сотрясался. Но от глиняной стены шла такая прохлада приятная, что моя рота, уставшая после ночного марша, отдыхала и в этом грохоте. Кто спал стоя, прислонясь к стене, кто — сидя на корточках с винтовкой между колен. Вот когда я по-настоящему понял поговорку — «и пушками не разбудишь».
Я тоже дремал, поеживаясь, правда, от близкого пушечного грома.
Внезапно послышался резкий оклик командира, полковника Жебрака: — Капитан Туркул!
Я вспрянул на ноги.
— Или вы не видите, что едет Главнокомандующий?
Пылкий Жебрак стоял передо мною, вытирая платком усы и брови. Моя рота с лязгом поднималась на ноги, строилась вдоль сарая. У многих были довольно растерянные лица со сна. Я посмотрел в блещущее поле. К нам с тыла, поднимая тонкую пыль, скачет на сером коне генерал Деникин со штабом под желто-черным георгиевским значком. Значок трепещет на солнце над головами конвойцев куском расплавленного золота.
— Немедленно в атаку, вброд!—крикнул мне Жебрак.
Никто из нас не знал, есть ли брод и какая глубина, но я проворно вынул из кармана бумажник, портсигар, часы, умял все в фуражку, чтобы не промочило, скомандовал: — Рота, за мной!
Червонный значок блистал все ближе. Каждому казалось, что седой Главнокомандующий смотрит только на него. Я бросился с берега, за мной вся рота, выбивая шумные каскады воды. Я ухнул неудачно, сразу попал в яму, ушел под воду с головой.
Вынырнул, отфыркиваясь. Какое ослепительное солнечное дрожание, как звучно гогочут над водой пулеметы красных! Я пустился вплавь. Рядом со мной, чихая, как пудель, плыл с пулеметом Люиса поручик Димитраш. Рыжеватая мокрая голова Милетия блистала на солнце. Я почувствовал под ногами вязкое дно.
Три взвода в моей роте были офицерские, а четвертый — мальчишеский. Все грозные воины четвертого взвода были, собственно, подростками-мальчуганами.
Мы их звали баклажками, то же, что фляги, необходимая принадлежность солдатской боевой амуниции. Но в самой фляжке, мирно и весело побрякивающей у солдатского пояса, ничего боевого нет.
Удалые баклажки кинулись с нами в реку, но тут же все поголовно ушли под воду.
Ребятам четвертого взвода, пускавшим пузыри, по правде сказать, приходилось все время помогать, попросту вытаскивать их из воды, как мокрых щенят.
Вода была под мышки. Одни наши мокрые головы да вытянутые руки со сверкающими винтовками были видны над водой.
Под бешеным огнем мы переправились через реку. Мокрые, сипло дыша, выбрались на берег, и надо было видеть, как наши мальчуганы, только что наглотавшиеся воды и песка, с удалым «ура» кинулись в атаку на красные цепи, засевшие у берега, на дома, откуда звучали дробно пулеметы. Красные отхлынули. Мы взяли хутор. Потерь у нас было немного, но все тяжелые: было восемь раненных в головы и в руки, в воде. Река, которая было замутилась и покраснела от крови, мчалась снова со свежим шумом. Девятая рота, едва мы перешли реку, пошла лобовой атакой на мост. Мост взят. А впрочем, генералом Деникиным уже описана вся эта удалая атака в его записках.
После боя на зеленом лугу, полуголые, смеясь, выкручивая и выжимая рубахи, подштанники, как радовались все и как были счастливы, что нашу атаку наблюдал сам Главнокомандующий. Мы слегка посмеивались над нашими баклажками.
— Не будь баклажек,—говорили в роте,—куда там перейти реку. Спасибо четвертому\' взводу, помог — всю воду из реки выхлебал...
Баклажки не обижались.
Вспоминаю еще, какие пополнения приходили к нам на поход. Одни мальчуганы. Помню, под Бахмутом у станции Ямы с эшелоном первого батальона пришло до сотни добровольцев. Я уже командовал тогда батальоном и задержал его наступление только для того, чтобы принять их. Смотрю, а из вагонов поскакали, как горох, самые желторотые молокососы, прямо сказать, птенцы.
Высыпали они у вагона, построились. Звонкие голоса школьников. Я подошел к ним.
Стоят хорошо, но какие у всех детские лица! Я не знаю, как и приветствовать таких бравых бойцов.
— Стрелять вы умеете? — Так точно, умеем, —звонко и весело ответило пополнение.
Мне очень не хотелось принимать их в батальон, сущие дети. Я послал их на обучение. Двое суток гоняли мальчуганов с ружейными приемами, но что дальше делать с ними, я не знал.
Не хотелось разбивать их по ротам, не хотелось вести детей с собой в бой.
Они узнали, вернее, почуяли, что я не хочу их принимать. Они ходили за мной, что называется, по пятам, они шумели, как галки, упрашивали меня. Все божились, что умеют и стрелять и наступать.
Мы все были тогда очень молоды, но была невыносима эта жалость к детству, брошенному в боевой огонь, чтобы в огне быть сожженным, истерзанным.
Не я, так кто-нибудь другой должен был все же их взять с собой.
Со стесненным сердцем я приказал разбить их по ротам, а через час, под огнем пулеметов и красного бронепоезда, мы наступали на станцию Ямы, и я слушал звонкие голоса моих удалых мальчуганов.
Ямы мы взяли. Только один из нас был убит. Это был мальчик из нового пополнения. Я забыл его имя... Над полем горела вечерняя заря. Только что пролетел дождь, был необыкновенно безмятежен, чист светящийся воздух. В долгой луже на полевой дороге отражалось желтое небо. Над травой дымила роса.
Тот мальчик в скатанной солдатской шинели, на которой были капли дождя, лежал на дороге, в колее. Почему-то он мне очень запомнился. Были полуоткрыты его застывшие глаза, он смотрел на желтое небо.
У мальчика на груди нашли помятый серебряный крестик и клеенчатую тетрадь, гимназическую «общую тетрадь», мокрую от крови. Это было нечто вроде дневника, вернее, переписанные по гимназическому и кадетскому обычаю стихи, чаще всего Пушкин и Лермонтов. Странно запомнились мне две строчки, кажется, из «Евгения Онегина»:
Гонимы вешними лучами, С окрестных гор уже снега...
А что было дальше, я теперь забыл. Я сложил крестом на груди совершенно детские руки, холодные и в каплях дождя.
Тогда, как и теперь, мы все почитали русский народ великим, великодушным, смелым, справедливым. Но какая же справедливость и какое великодушие в том, что вот русский мальчик убит русской же пулей и лежит на колее, в поле?
И убит он за то, что хотел защитить свободу и душу русского народа, величие, справедливость, достоинство России.
Сколько сотен тысяч взрослых, больших должны были бы пойти в огонь за свое Отечество, за свой народ, за самих себя вместо того мальчугана. Тогда бы ребенок не ходил с нами в атаки. Но сотни тысяч взрослых, здоровых, больших людей не отозвались, не тронулись, не пошли. Они пресмыкались по тылам, страшась только за свою еще упитанную в те времена человеческую шкуру.
А русский мальчуган пошел в огонь за всех. Он чуял, что у нас правда и честь, что с нами русская святыня.
Вся будущая Россия пришла к нам, потому что именно добровольцы, эти школьники, гимназисты, кадеты, реалисты, должны были стать творцами России, следующей за нами.
(...) Бедняги-офицеры, романтические штабс-капитаны и поручики и эти мальчики-добровольцы. Хотел бы я знать, каких таких «помещиков и фабрикантов» они защищали?
Они защищали Россию, свободного человека в России и человеческое русское будущее. Потому что все русское будущее, честная русская юность вся была с нами. И ведь это совершенная правда.
Мальчуганы всюду, мальчуганы везде.
Я помню, как в том же бою под Торговой мы захватили у красных вагоны и железнодорожные площадки. У нас еще не было тогда бронепоездов. И в Торговой наши добровольцы-артиллеристы и пулеметчики устроили свой скоропалительный и отчаянный бронепоезд.
Простую железнодорожную платформу загородили мешками с землей и песком, за такое прикрытие вкатили пушку и несколько пулеметов. Получился насыпной окоп на колесах.
Эту товарную площадку прицепили к самому обыкновенному паровозу, не прикрытому броней, и необычайный бронепоезд двинулся в бой.
Каждый день он дерзко кидался в атаки на бронепоезда красных и заставлял их уходить одной своей удалью. Но после каждого боя мы хоронили его бойцов. Тяжелой ценой добывались эти победы.
В бою под Песчанокопской на него навалилось несколько батальонов красных. Красные всегда наваливались на нас числом, они всегда подавляли нас «массой», человеческой икрой. Наш бронепоезд отстреливался из своего легкого полевого орудия, не умолкая. Разметало все его мешки с песком, разворотило железнодорожную площадку. Он отбивался. Им командовал капитан Ковалевский. От прямых попаданий бронепоезд загорелся. И тогда только он стал отходить. Он шел на нас как громадный столб багрового дыма, но все гремела его пушка. Капитан Ковалевский и большинство команды были убиты, остальные переранены.
Горящий бронепоезд подходил к нам. На развороченной железнодорожной площадке, среди обваленных и обгоревших мешков с землей, острых пробоин, тел в тлеющих шинелях, среди крови и гари стояли почерневшие от дыма мальчики-пулеметчики и безумно кричали «ура».
С боевыми почестями мы похоронили доблестных. А на другой день новая команда уже шла на эту отчаянную площадку, которую у нас прозвали почему-то «Украинской хатой». Шли беззаботно и весело, даже с песнями. И все они были юноши, мальчики по шестнадцать, семнадцать лет.
Гимназист Иванов, ушедший в Дроздовский поход, или кадет Григорьев — запишет ли кто и когда хотя бы только десятки тысяч всех русских детских имен?
Я вспоминаю гимназиста Садовича, пошедшего с нами из самых Ясс. Был ему шестнадцатый год. Быстроногий, белозубый, чернявый, с родинкой на щеке, тощий, что называется, шибздик. Как-то странно подумать, что теперь он стал настоящим мужчиной с усищами.
В бою под Песчанокопской прислали ко мне этого шибздика от взвода для связи.
В Песчанокопскую мы вошли после короткого, но упорного боя. Моя вторая рота получила приказание занять станцию. Мы подошли к ней в темноте. Я отправил фельдфебеля штабс-капитана Лебедева со второй полуротой осмотреть станцию и пути. Тогда-то Садович и попросил у меня разрешение тоже посмотреть, что делается на станции. Я разрешил, но посоветовал быть осторожным.
Полурота шла по путям. Садович метнулся к станции. Стояла глубокая тишина. Станция, по-видимому, была оставлена красными. Я приказал ввести туда всю роту, а сам пошел вперед.
Шаги глухо раздавались в пустых станционных залах. Я вышел на перрон. Там маячил один подслеповатый керосиновый фонарь. Кругом налегла черная ночь.
Вдруг показалось, тень промелькнула в желтоватом круге света, в потемках послышался шум, глухая возня, подавленный крик: — Господин капитан, госпо...
Я видел, как трое напали на четвертого, маленького, и узнал, вернее, почувствовал в маленьком нашего шибздика.
Я побежал туда с маузером. Садовича душили. Выстрелами я уложил двоих. Третий нырнул в темноту, но Садович уже очнулся и кинулся за ним.
Они пронеслись мимо меня в потемках, глухо топоча. Я слышал их быстрое дыхание. Садович нашел третьего и с разбега заколол его штыком.
Трое были красной засадой на оставленной станции. Здоровые, с бритыми головами, в кожаных куртках, вероятнее всего — красноармейские чекисты.
Павлик, мой двоюродный брат, красивый, рослый мальчик, кадет Одесского корпуса, был тоже баклажкой.
Когда я ушел с Дроздовским, он был у своей матери, но знал, что я либо в Румынии, либо пробираюсь с отрядом по русскому югу на Ростов и Новочеркасск. И вот ночью, после переправы через Буг, к нашей заставе подошел юный оборванец. Он назвал себя моим двоюродным братом, но у него был такой «товарищеский» вид, что офицеры ему не поверили и привели ко мне.
За то время, как я не видел его, он могуче, по-мальчишески внезапно вырос. Он стал выше меня. А голос смешно ломался. Павлик ушел из дому за мной в отряд. Он много блуждал и нашел меня только на Буге. С моей ротой он пошел в поход.
В Новочеркасске мне приказано было выделить взвод для формирования четвертой роты. Павлик пошел в четвертую роту. Он потемнел он загара, как все, стал строгим, внимательным. На моих глазах он мужал.
В бою под Белой Блиной Павлик был ранен в плечо, в ногу и тяжело в руку. Руку Павлику свело. Она не разгибалась, стала сохнуть. Светловолосый веселый мальчуган оказался инвалидом в восемнадцать лет.
Но он честно служил и с одной рукой. Едва отлежавшись в лазарете, он прибыл ко мне в полк.
Не буду скрывать, что мне было жаль исхудавшего мальчика с высохшей рукой, и я отправил его отдохнуть как следует в отпуск в Одессу.
Там была тогда моя мать. Павлик весело рассказывал мне потом, как мать, которой пришлось жить в Одессе под большевиками, читала в советских сводках о белогвардейце Туркуле с его «белобандитскими бандами», которого, по-видимому, порядком страшились товарищи. Мать тогда и думать не могла, что этот страшный белогвардеец Туркул был ее сыном, по-домашнему Тосей, молодым и, в общем, скромным штабс- капитаном.
Когда Павлик открыл матери тайну, что белый Туркул есть именно я, мать долго не хотела верить. Такой грозной фигурой малевали, честили и прославляли меня испуганные советские сводки, что даже родная мать меня не признала.
Павлик, вернувшись из Одессы, был без руки негоден к солдатскому строю, и я зачислил его в мой штаб. Тогда же, по секрету от Павлика, я представил его на производство в офицерский чин. В одном бою, уже после нашего отступления, я со своим штабом попал под жестокий обстрел.
Мы стояли на холме. Красные крыли сильно. Кругом взметало столбы земли и пыли. Я обернулся зачем-то назад и увидел, как у холма легли в жесткую траву солдаты связи, а с ними лег и мой Павлик, прижавшись лицом к земле.
Он точно почувствовал мой взгляд, поднял голову и сразу стал на ноги, вытянулся. А сам начал краснеть, краснеть, и слезы выступили на глаза.
Вечером, устроившись на ночлег, я отдыхал на походной койке в хате, вдруг слышу легкий стук в дверь и голос: — Господин полковник, разрешите войти. — Войдите.
Вошел Павлик. Стал у дверей по-солдатски, молчит.
— Тебе, Павлик, что?
Он как-то встряхнулся и уже вовсе не по-солдатски, а застенчиво, по-домашнему сказал: - Тося, даю тебе честное слово, я никогда больше не лягу в огне. — Полно, Павлик, что ты...
Бедный мальчик! Я стал его, как умел, успокаивать, но только отпуск в хозяйственную часть, на кутью к моей матери, к тете Соне, как он называл ее, убедил, кажется, Павлика, что мы с ним такие же верные друзья и удалые солдаты, как и раньше...
23 декабря 1919 года, ранним утром, Павлик уехал к своей тете Соне на кутью.
Я проснулся в утренних потемках, слышал его осторожный юный голос и легкий скрип его шагов по крепкому снегу. В то студеное, мглистое утро с Павликом на тачанках отправились в отпуск несколько офицеров. К ним по дороге присоединились две беженки из Ростова, интеллигентные дамы. Их имен я не знаю.
Все они беззаботно тащились по снегу и мерзлым лужам к хозяйственной части.
По дороге, на встречном хуторе, устроили привал. Конюхи распрягли коней и повели на водопой. Тогда-то и налетели на них красные партизаны.
Одни конюхи успели вскочить на лошадей, ускакать. К вечеру, обмерзшие, окутанные паром, примчались они ко мне в Кулешовку и растерянно рассказали, как напала толпа красных партизан, как они слышали стрельбу, крики, стоны, но не знают, что с нашими.
Ночью, в жестокий мороз, с командой пеших разведчиков и двумя ротами первого батальона, я на санях помчался на тот хутор. Меня лихорадило от необыкновенной тревоги.
На рассвете я был у хутора и захватил с удара почти всю толпу красных партизан.
Они перебрались в наш тыл по льду замерзшего Азовского моря, может быть, верст за сорок от Мариуполя или Таганрога. Нападение было так внезапно, что никто не успел взяться за оружие.
Наши офицеры, женщины, Павлик были запытаны самыми зверскими пытками, оглумлены всеми глумлениями и, еще живые, пущены под лед. Все захваченные партизаны, отчаянная и пьяная сволочь, тюремная рвань, были расстреляны на месте.
Хозяйка дома, у которой стоял Павлик, рассказала мне, что «того солдатика, маленького, статного, да сухорукенького партизаны обыскали и в кармане шинели нашли новенькие малиновые погоны подпоручика. Тогда его стали пытать».
Кто-нибудь из штабных писарей, зная, что я уже подал рапорт о производстве Павлика в офицеры, желая сделать Павлику приятное, сунул ему на дорогу в карман шинели малиновые погоны подпоручика.
Никого не нашли подо льдом. Много лет я молчал о мученической смерти Павлика. И долго не знала мать, что с сыном.
Всем матерям, отдавшим своих сыновей огню, хотел бы я сказать, что их сыновья принесли в огонь святыню духа, что во всей чистоте юности легли они за Россию. Их жертву видит Бог.
Я хотел бы сказать матерям, что их сыновья, солдаты без малого в шестнадцать лет, с нежными детскими впадинами на затылках, с мальчишескими тощими плечами, с мальчишескими шеями, повязанными в поход домашними платками, стали святыми отроками России.
Россия Молодая вся вошла с нами в огонь. Необычайна, светла и прекрасна была в огне юная Россия. Такой никогда и не было, как та, под боевыми знаменами, с детьми-добровольцами, пронесшаяся в атаках и крови сияющим видением.
Та Россия, просиявшая в огне, еще будет. Для всего русского будущего та Россия бедняков-офицеров и воинов-мальчуганов станет русской святыней. Скинией Завета.
